Все началось с вечера. Забежал сын проведать и, выбрав момент, когда мать вышла на кухню, сунул отцу в карман деньги.
- Возьми, батя, на заначку. Может, на прогулке захочешь согреться. А то ведь тебя тут на коротком поводке держат…
И заговорнически подмигнул.
Капитан Чумак не стал отказываться. Жена и вправду даже наливки взяла под ключ. А в доме она “начальник пароходства”…
Чумак уже давно не капитанствовал. После плаваний на Дальнем Востоке и семи лет лагерей в тех же местах попал в Одессу. Еще целую пятилетку простоял на мостике, а как подошел пенсионный возраст, вручили ему именные часы и отправили “на заслуженный отдых”.
По неукоснительной привычке брился ежедневно, а как только лезвия “жиллетт” снимали со щек мыльную пену, в зеркале отражался красноватый шрам вдоль уха. От крупного лица, дубленного тайфунами и тропическими лучами, исходила суровость, и шрам ее подчеркивал.
Обычно, отправляясь на прогулки, Тихон Власович облачался в китель с нашивками. Они, как волны минувших бурь, напоминали о том, что осталось за кормой - счастливое и страшное. Сегодня почему-то предпочел куртку без капитанских примет.
Осень уже перекрашивала в медовые цвета каштаны и тополя и, словно извиняясь за тяжелое, душное лето, очищала воздух до хрустальной прозрачности. В такие дни Чумак особенно любил Приморский бульвар. За парапетами отчетливо проявлялись абрисы города на противоположной стороне залива.
Побродив по бульвару и никого из приятелей не встретив, Тихон Власович нащупал в кармане “заначку” и решил заглянуть в бар. Слава Богу, этих заведений понаплодили вдосталь. В ближайшем баре было сумеречно, лишь за стойкой в красной и зеленой подсветке поблескивали многочисленные бутылки. Уютно лилась с магнитофона музыка. Посетителей всего - парень с девушкой да одинокий мужчина.
Чумак не любил торчать у стойки. Забрав блюдце с лимоном и коньяк, устроился за столиком неподалеку от мужчины. Отпив глоток, ощутил приятное тепло. Напиток в стеклянной стопке золотился, и он подумал, что в этом напитке есть схожесть с благостной осенью.
И сразу же что-то насторожило Тихона Власовича. Какое-то тревожно-неясное видение выступило из затененности, царившей в баре.
Мужчина за соседним столиком потянулся к стоявшему перед ним графинчику, налил себе водки. Одним махом опрокинул в рот содержимое рюмки и стал лениво ковырять вилкой в тарелке с закуской.
Чумак усиленно вгляделся в лицо соседа. И вдруг услышал собственное сердце. В груди поднималась буря. Жаркая волна ударила в голову. Нет, он не мог ошибиться! Даже в кромешной тьме узнал бы это почти безбровое лицо с высоким лбом и бледными залысинами…
Подчиняясь внезапному импульсу, Тихон Власович схватил свою рюмку и, не спрашивая разрешения, пересел к столику соседа. Тот поднял на него глаза, и Чумак вспомнил, что они у него рыжеватые, как тараканы.
- В чем дело?
- Не узнаешь?
- Какого черта вы мне “тыкаете”? Я что - с вами свиней пас?!
- А я с тобой достаточно “навыкался”. “Вы” кончилось там… на пороге твоего кабинета.
- Что-то я не очень…
- Зато я - очень. Ускольцев Ефрем Андрианович. Я этот параграф твоей анкеты в душе, как на граните, вырубил. Чтобы время не стирало буквочки…
- Да кто ты такой, в конце концов?! - взорвался было Ускольцев.
- Сиди, не рыпайся. Рука у меня тяжелая. Врежу - черепки долго собирать будешь.
- Ну чего привязался?
- Так не вспомнил, значит? А свою работу тоже не признаешь?..
Тихон Власович наклонился вперед и провел рукой по шраму.
Рыжеватые глаза сидящего напротив человека впервые забегали.
- Откуда мне знать… может, ты с лестницы упал…
- А я твою память сейчас освежу.
Сердце все явственней напоминало о себе, казалось, подкатывается к горлу. Но Чумак уже не мог остановиться. Прошлое наваливалось мутными кошмарами дней и ночей, и обычно сдержанный Тихон Власович спешил выплеснуть его в лицо своему палачу, словно кипяток из стакана.
- Пришел я во Владивосток из долгого рейса, жены встречают, я свою боюсь не узнать, столько времени не виделись… А тут из политотдела представитель: “Капитан, через час партактив, ты должен выступить”. Да какой, к дьяволу, партактив?! - говорю. Я десят ь месяцев дома не был. Ничего, говорит, выступишь - и к жене побежишь. Чуть не силком утащил на сборище. В президиуме все такие важные, а с трибуны пустая говорильня идет. Не выдержал я, тоже на трибуну поднялся, ну, и высказался про недостатки. Не обошел вниманием и начальство. К жене так и не дошел - меня по дороге взяли… - Чумак умолк, прислушался к буханью в груди, отхлебнул коньяка. Почудилось вдруг, что это не сердце, а эхо поломанных лет стучится в клетку.
- У меня тогда японцы в печенке сидели, я их на дух не переносил. “Что везешь, капитана?”, “Куда едешь, капитана?”, “Твоя обманщик, капитана”… Тьфу! А ты одно талдычил: сознавайся, что ты - японский шпион. Я, конечно, ни в какую. А ты меня резиновым шлангом… туда, правда, что-то заложено было. С месяц это удовольствие длилось. В камере говорят: слушай, кончай героя разыгрывать, зубы тебе еще пригодятся. Мы вот сознались, нас бить перестали. Поедем на свежий воздух… леса на всех хватит. Пришел я на очередное свиданьице с тобой, а ты зверь зверем. “Ну, так что?” Махнул я рукой. “Ладно, пишите, гражданин следователь. Я - американский шпион”. А ты орешь: “Никакой не американский! Ты - японский, понял?!” Тут меня прорвало: у вас что - японских по разнарядке не достает?.. Тогда ты и схватил ножку от табурета… она у тебя на столе лежала. Очнулся я уже в камере. Друзья водой окатили. Да, похоже, надоел я тебе. Ты про меня вроде забыл. А я все семь лет на лесоповале помнил, что ты жизнь мою повалил. Потом у как ножкой от табурета шрам на вере в справедливость оставил…
Чумак на минуту задумался. Ускольцев притих, держал в руке рюмку и смотрел только на нее. Словно боялся потерять, как спасательный круг среди грянувшего шторма.
- Еще в камере, - снова заговорил Чумак, - дал я себе клятву. Если выйду в прежнюю жизнь, отыщу тебя - и убью…
Молодая пара была занята собой, люди заходили, выходили, никто не обращал внимания на двух пожилых мужчин, никто не догадывался, что назревает в этом сумеречном баре.
Ускольцев выпил еще водки, собрался что-то сказать, но Тихон Власович перебил:
- Сиди, я еще не кончил. Когда прибыла комиссия по реабилитации, всех вызывают на беседы, меня - нет. Я с вопросом - почему? Отвечают: а на вас дело не заведено. Не знаем, по какой статье освобождать. Так, по твоей милости, Ускольцев, я еще три месяца в зоне болтался… Ну а ты-то как сюда? Бежал от прошлого?..
- Я прошлое не ворошу.
- Еще бы! Так легче. Отрезал - и чистенький.
- Ты вот все о себе… Думаешь, предателей не было?
- Может, и были. Гад везде имеется. А только нас предателями назначали. Как председателей. С твоей помощью.
- Что ты знаешь…. Каждый день вынь да положь на стол начальнику подписанное признание. Не то сам загремишь. А кому хочется?
- “Чтобы честно рисовать, надо многим рисковать”. Это в детских стишках, между прочим. Читать надо. Ты-то хоть мою фамилию в уме держишь?
Ускольцев напрягся, стараясь, видимо, воскресить, скривился.
- Столько воды утекло… всех не упомнишь…
Не произнеси Ускольцев последнюю фразу, возможно, все бы и обошлось. Но перед мысленным взором Чумака сразу возникли слезящиеся стены тесной камеры, стоны и проклятья сокамерников, зарезавшийся осколком стекла старший механик, каторжная работа в тайге под волчий вой метели… “Ах, ты гад, сколько же ты душ загубил!” - хотел крикнуть во всю мочь Тихон Власович, но крик этот прозвучал лишь в душе. Капитан стал хватать ртом воздух, задыхаться.
- Так что - убивать будешь? - хрипло спросил Ускольцев. - Ну, ну, давай, вот только водку допью…
Но Тихон Власович уже не слышал Ускольцева. Лицо побагровело, он схватился рукой за грудь, сполз со стула и рухнул на пол. Он хотел расправиться с прошлым, он не знал, что прошлое, как пущеный бумеранг, возвращается и может убить даже того, кто не виноват в страшных грехах минувшего времени. Оно явилось в образе Ускольцева - и словно захлопнулся люк над головой, закрыв доступ к воздуху.
- Что вы там затеяли? Понапиваются, понимаешь, с утра… - стал громко возмущаться молодой бармен, как будто работал в заведении по выращиванию ангелов.
- “Скорую!” Вызывай, черт подери, “скорую”! - заорал на бармена Ускольцев, поднимая руку Чумака и пытаясь нащупать пульс.
“Ну, уж здесь не моя вина, - оправдательно подумал. - Это он собирался меня убить. Я ведь его и пальцем не тронул”.
Он держал тяжелеющую руку упавшего и, чувствуя, как она холодеет, ощутил неодолимый ужас прозрения. Безбровое лицо исказила судорожная гримаса, он понял, что трусливо лжет себе самому, что все это неправда, что нельзя содеянное в минувшем зло оторвать от себя, словно пластырь от зажившей раны, что он может покаяться, но пока жив и люди будут его узнавать, он будет приносить им дух несчастья…
